Почему нельзя подходить к пониманию творчества поэта Николая Глазкова с формальной стороны классического литературоведения? Наверное, потому что классические законы физики уже бессильны, когда мы вторгаемся в сферу квантовой механики.
Действительно, каких-то изысканных поэтических виньеток вы не найдете в его стихах. Более того, на беглый взгляд, его «несовершенные» стихи уязвимы для критики.
В этой связи мне припоминается один примечательный разговор с большим поэтом Юрием Кузнецовым, который когда-то работал литературным редактором в одном из солидных московских издательств. Он рассказывал, как нещадно «сушил» глазковские стихи, полагая, что плотность стихотворной ткани автору только на пользу. Конечно, Николаю Глазкову это, мягко выражаясь, не нравилось, но приходилось как-то с этим мириться.
Но чаще всего литературные редакторы нещадно «резали» поэзию Глазкова из-за полного несоответствия требованиям советской пропаганды и цензуры. Так они пытались уложить его творчество в прокрустово ложе официоза.
Я лучше, чем Наполеон и Цезарь,
И эту истину признать пора:
Я никого на свете не зарезал,
Напротив, резали меня редактора!
Свою квантовую механику стиха Николай Глазков открыл в культуре карнавала, хотя для русского уха больше приемлемо слово скоморошничество. Но мы будем пользоваться термином, который ввел в литературоведение философ, культуролог Михаил Бахтин.
Он один из первых, кто в советские времена попытался теоретически осмыслить на примере поэзии Франсуа Рабле феномен карнавала, возникшего еще в средневековой Европе, но не потерявшего актуальности до сегодняшнего дня.
И когда мы рассматриваем Глазкова с точки зрения карнавальной культуры, то многое в его творчестве начинает проясняться.
Но чем же так опасен раблезианский смех, если Михаил Бахтин пять лет провел в ссылке с последующим запретом проживать в крупных городах, первые публикации его научных трудов появились только в 1960 годы, а Николай Глазков официально не публиковался до 50 годов прошлого столетия?
Подлинная народная смеховая культура, в сущности, реакция на, те или иные, способы порабощения человеческой и творческой свободы, попытка отторгнуть деспотизм в любом его виде. Нет, это не социальный и политический протест. Это способ самосохранения личности, глубже – народа, в условиях культурной, нравственной, жизненной духоты. Кстати, Глазкову чужды взгляды шестидесятников. Природа его юмора иная.
В этой связи хочется привести цитату князя Сергея Волконского из его книги «Быт и бытие» (1923г.): «Никакая классовость, никакая партийность с юмором не совместимы; они должны перед лицом юмора растаять, «аки воск от лица огня».
Лучшая иллюстрация этим словам пародия Николая Глазкова на Михаила Кульчицкого.
Если бы кто-нибудь мне сказал:
«Водку не пей — коммунизм начнется»,
Я только бы губы свои покусал,
Я б только подумал: «Мне это зачтется».
И чтобы, как в русское небо,
Французские девушки смотрели ввысь,
Я б не пил, не пил и не пил,
А потом бы не выдержал и выпил за коммунизм!
В ниже приводимом стихотворении он пародирует уже Маяковского.
У меня квартира умерла,
Запылились комнаты и кресла...
Появились если бы дрова,
Моментально бы она воскресла.
Можно жить в квартире хорошо,
Но, конечно, не сейчас, а после:
Я стихи пишу карандашом,
А чернила взяли да замерзли.
Можно забыть на вокзале зал
И тысячи прочих комнат;
Но квартиру, в которой замерзал,
На экваторе приятно вспомнить.
На экваторе, над небом иным,
Через много лет, а пока
Я курю, и в небо уходит дым,
Потому что нет потолка!
Когда я потерпел аварию
И испытал все беды,
То филантропы мне давали...
Хорошие... советы.
Эти пародии на некий советский канон. Но у Глазкова есть пародии и на классику. Первое, что приходит на ум – «Черный ворон» Эдгара По. Этот мистический образ элегантно «разоблачил» Николай Глазков.
Ворон
Чёрный ворон, чёрный дьявол,
Мистицизму научась,
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, чёрный час.
Я спросил его: «Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство?»
Он ответил: «Никогда!»
Я сказал: «В богатстве мнимом
Сгинет лет моих орда.
Всё же буду я любимым?»
Он ответил: «Никогда!»
Я сказал: «Пусть в личной жизни
Неудачник я всегда.
Но народы в коммунизме
Сыщут счастье?» — «Никогда!»
И на все мои вопросы,
Где возможны «нет» и «да»,
Отвечал вещатель грозный
Безутешным «Никогда!».
Я спросил: «Какие в Чили
Существуют города?»
Он ответил: «Никогда!» —
И его разоблачили.
1938
Карнавальная культура Глазкова – это изнанка официоза, попытка перевернуть все с ног на голову, то есть взглянуть на мир по-иному.
Карнавал Глазкова - это антиидеал, свержение авторитетов, пересмотр устоявшихся ценностей.
Разрушительную силу поэзии Николая Глазкова интуитивно понимали литературные начальники и дальше передней «большой советской поэзии» Глазкова не допускали.
Но продолжим цитировать Сергея Волконского: «Какая удивительная в юморе способность к перерождению явлений, или, собственно, не явлений, а нашего восприятия явлений, - в конце концов, перерождение нас самих».
Так вот, поэзия Глазкова до сегодняшнего дарует нам свободу творчества.
И останется поэт –
Вечный раб своей свободы.
В архиве тамбовского коллекционера Дмитрия Гнатюка удалось обнаружить два машинописных листка за подписью Николая Глазкова. Это небольшая рецензия на палиндромы Николая Ладыгина. Известно, что поэты дружили, поддерживали друг друга. Но интересно другое. Глазков говорит о том, что палиндромы или перевертни – это искусство скоморохов. Действительно, забавно, когда слова читаются одинакового в одну и другую сторону. Глазков по искусству скоморохов идентифицирует свое творчество с поэзией Ладыгина. Это ему близко и важно. Но самое интересное то, что Глазков описывая скоморохов, по сути, говорит о самом себе. Цитата. «В старину на Руси были скоморохи... В те далёкие времена скоморохи не только забавляли, но и просвещали народ. Они соединяли в своем лице и театр, и кино, и цирк, и даже газету…»
Таким был и Глазков. Он был поэтом, актером (снялся в фильмах), шахматистом (играл на уровне первого разряда), энциклопедистом, любителем ставить необычные рекорды, сам себя издателем...
Я поэт или клоун?
Я серьёзен иль нет?
Посмотреть если в корень,
Клоун тоже поэт.
Трудно в мире подлунном
Брать быка за рога.
Надо быть очень умным,
Чтоб сыграть дурака.
Он силён и спокоен,
И серьёзно смышлён –
Потому он и клоун,
Потому и смешон.
И, освоив страницы
Со счастливым концом,
Так легко притвориться
Дураку мудрецом!
1968
«Если подчёркивать "скоморошество" и "карнавальность" Глазкова, то было бы рационально параллельно привести такую его цитату: "Я предпочёл игру в бои "всамделешным" боям", - приводит свой аргумент сын поэта Николай Николаевич Глазков.
Поэт Николай Глазков культуру карнавала «культивировал» в жизни и стихах, что, в сущности, для поэта неразличимо и неразделимо. Поэтому с обывательской точки зрения его поведение было малопонятным и даже непредсказуемым.
Даже по внешнему виду он отличался.
«Отец предпочитал ходить в сандалиях или тапочках, иногда по рассеянности у него были развязаны шнурки в ботинках, но он не ходил постоянно совсем без шнурков. Мой отец никогда "нарочито неряшливо" не одевался. Неряшливо был одет, но не нарочито.
Вот его цитата:
Ко мне отношение невежд
Зависит от ношения одежд
Но безразличен я к болванцам
И пребываю оборванцем.
Неряшливость его была обусловлена частично безразличием к тому, что носить и рассеянностью, будучи погружённым в своё творчество; безденежностью», - говорит сын поэта Николай Николаевич Глазков.
Карнавальность его выражалась и некоторых поступках. Например, он мог во время официальных мероприятий на глазах у почтенной публики начать купаться в реке, переключая внимание на свою персону. Примеров предостаточно.
Только находясь под маской клоуна или скомороха можно было в непростые годы сохранить свое лицо. «Но постоянно он маску не носил. Особенно с умными людьми и близкими друзьями этой необходимости не было», - говорит сын поэта.
Я сам себе корёжил жизнь,
Валяя дурака.
На свои стихи Глазков, на мой взгляд, также «надевал» маску скомороха, он словно пытался спрятать за «поэтической неряшливостью» глубину своих стихов. А многие критики этого просто не понимали и, как школьники, выискивали какие-то промахи в формальной стороне его стиха.
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый — век необычайный.
Человек, взирающий на мир из-за столика. Здесь и ассоциации с образом маленького человека в русской литературе, и мироощущение самого поэта, которого принижала сама жизнь, и самоирония Глазкова...
На мой взгляд, основная заслуга Николая Глазкова в том, что он показывает нам, что нормы жизни не абсолютны, что они условны. Существует то, что превыше их, то, что может сделать их неважными. А это уже некое юродство. Он так себя и называл: «Я – юродивый Поэтограда».
«При этом Глазков никогда не ставил под сомнение здравый смысл. Если более близко ознакомиться с поэзией Глазкова, то можно убедиться в том, что он постоянно ратовал за здравый смысл. (стихотворение "Про одноглазок"), - утверждает Николай Николаевич.
Хочется обратить внимание на то, что в этих стихах Глазкова нет грубоватого смеха Рабле, который часто за гранью приличий. Глазков, обладая поэтической брутальностью, всё же явление иного свойства с огранкой высокой культуры.
У Глазкова, в сущности, не раблезианский смех, а раблезианская улыбка! Кстати, посмотрите, на большинстве фотографий, сделанный в Тамбове фотографами братьями Ладыгиными, вы не найдете громко смеющегося Глазкова. Он всегда улыбается.
Безусловно, творчество Глазкова шире рамок карнавальной культуры.
Дружеские посвящения «тамбовчанам-молодцам», шаржи, самодельные открытки, экслибрисы, неформальные фотографии и так далее следует рассматривать как проявление карнавальной культуры во всем её многообразии.
Несмотря на то, что исторический фон в 1950 – 1960 годы был довольно мрачным: послевоенная неустроенность, нехватка необходимых продуктов, одежды... Но молодые тогда по возрасту писатели, художники старались хоть как-то разукрасить, оживить, разнообразить свою жизнь.
Безусловно, Николай Глазков своими наездами в Тамбов вносил в творческую среду этот дух карнавала. Здесь он подолгу жил, выступал со стихами и рассказами о литературе и литераторах.
Но близко сходился только с людьми, которые были близки ему по мировоззрению. Среди них был знаменитый коллекционер Николай Никифоров. Личность настолько яркая, что он слыл даже городской достопримечательностью. О нём сочиняли небылицы, на него строчили анонимки, сигнализировали. Мол, много о себе понимает, всех–то он знает, везде–то бывал. А он действительно водил дружбу с мировыми знаменитостями, состоял с ними в переписке. Чего только стоит одна его переписка с отцом русского футуризма Давидом Бурлюком! Страсть к собирательству у Николая Алексеевича была всепоглощающей, это была своего рода мания, он собирал всё. Никифоров был замечательным рассказчиком и неисправимым фантазером, умевший так врать, что приятно было слушать.
Николай Глазков любил посещать и непризнанного широко в те годы поэта – палиндромиста Николая Ладыгина. Поэты не только поддерживали друг друга рецензиями и вступительными статьями к публикациям в периодике стихов, но играли в шахматы, собирали шумные застолья. Глазков окрестил гостеприимный дом семьи Ладыгиных – ТДЛ. Тамбовский Дом Ладыгиных много лет был пристанищем поэтов и художников. «У Ладыгиных всегда есть что поесть, выпить и никто не напишет донос» Гуляла тогда такая шутка по Тамбову. ТДЛ – это аббревиатура, придуманная Николаем Глазковым. И как вы догадались, это пародия на московский Творческий Дом Литераторов.
Николай Глазков дружил с поэтами Майей Румянцевой, Семёном Милосердовым, Никифором Ульевым, Анатолием Куприным, прозаиком Александром Стрыгиным, литературоведом Борисом Двиняниновым, художником Алексеем Красновым...
К счастью, большая часть карнавального культурного наследия сохранилась в коллекции Николая Никифорова. После его кончины перешла к коллекционеру Сергею Денисову. Сегодня частный музей братьев Потаповых основные материалы аккумулировал в своих фондах.
Читайте также: Семён Милосердов. «Родники становятся рекою»
