В этом году поэту Геннадию Якушенко исполнилось бы 80 лет. Он рано ушёл из жизни, в возрасте 37 лет. До последних дней он работал над второй книгой «Строка». В 1983 году под редакцией известного тамбовского поэта Ивана Кучина книга эта была издана в Воронеже.
Большая часть его жизни прошла в Тамбове. Он трудился на заводе, потом в газетах «Коммунистический труд» и «Комсомольское знамя». Первый поэтический сборник «Синие ливни» вышел в 1967 году в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве. Вскоре Геннадий стал участником VI Всесоюзного совещания молодых литераторов, занимался у Евгения Винокурова. Стихи поэта публикуются в «Литературной России», «Советской России», в журнале «Смена». Некоторые из них переведены на шесть европейских языков.
Мы предлагаем нашим читателям очерк Аркадия Макарова о Геннадии Якушенко из сборника «Летят утки…»
«Купил с получки белого коня…»
Я буду скакать
по холмам задремавшей Отчизны
Неведомый сын...
Николай Рубцов
Белый конь. Конь Блед. Геннадий Якушенко… После его нелепой и трагической гибели меня долго по ночам мучили кошмарные видения – слишком очевидным было всемогущее явление Смерти. И я чувствовал себя виновником случившегося.
Эти запоздалые заметки меня снова возвращают в ту морозную гулкую ночь, когда мы вывалились из жаркого спального вагона, приспособленного под передвижную гостиницу для железнодорожного начальства.
С вечера товарищ, прибывший из Воронежа, сам человек пишущий и любящий литературу, позвал нас, горластых и молодых, к себе на ужин. А почему не пойти? Дело весёлое, стоящее. И мы, как бабочки, шурша крыльями вдохновения, кружась возле зелёной казённой лампы, то и дело припадали к бешеному русскому нектару. Гогоча и перебивая друг друга, мы читали свои и чужие стихи, радуясь каждому удачному слову и жесту.
Мимо нас, громыхая на мёрзлых рельсах, уходили в ночь поезда – у каждого своя дорога. Все ехали куда-то, только одни мы сидели в отцепленном вагоне, с упоением наслаждаясь жизнью и молодым здоровьем. Нам было хорошо и весело. Лучше не бывает.
Разбитная, без комплексов, смазливая официантка обслуживала нас по первому классу. Маленький кружевной передничек намекал на невозможное, и каждый, выхваляясь и изощряясь в остроумии, норовил преподнести нашей обворожительнице комплименты. Она, ничуть не смущаясь, с лёгким хохотком принимала их, в то же время ни на минуту не забывая про свои обязанности.
Казалось, что жизнь ещё не начиналась, а это всё – только примерки к ней. Если бы это было так! Через час одного из нас не стало, и он остался лежать ничком, уткнувшись в снег подбородком, словно своим дыханьем пытался отогреть чёрствый и задубелый на морозе сугроб.
Можно было бы вызвать врача и спасти друга, но нас рядом не было. Мы рассыпались по перрону, как прутья из враз разжатой ладони, и – каждый оказался там, где оказался…
На Геннадия иногда находила такая дурь, что он вдруг становился корявым, как кора дерева, – где не погладь, везде шершаво. Так было и в этот раз. Поэтому-то мы и разбежались с ним в разные стороны. А может быть, и не поэтому? Как знать?..
При всём при том Геннадий Якушенко был личностью, и неординарной. Геннадий был наделён повышенным чувством собственного достоинства, часто встречающимся среди пишущей братии. У Якушенко это было подтверждено его талантом и его способностями. Всего один раз, и то по пьянке, я услышал от него горькое признание, что он поэт одного стихотворения. Вот оно:
Куплю с получки белого коня.
Взметнусь в седло, скосив лукаво око,
Конь пронесёт роскошного меня
Мимо твоих открытых окон.
И будет надо мной висеть
Меж облаков орёл спокойный.
А конь располосует степь
На два куска серебряной подковой.
И поскачу я до Днепра-реки,
Там поклонюсь седым курганам,
Решат на шумной сходке казаки:
«Будь братом нам и храбрым атаманом!»
Ударит вдребезги казацкий день,
И затрещат вишнёвые рубахи…
А на заре вернусь я в свой курень,
В пустой курень, как будто бы на плаху.
Раздавит грудь невыносимый стон,
И рухну на пол, срубленный под корень.
Но в дверь ударит гулко конь,
Мой добрый конь, серебряной подковой.
Он вынесет меня на шлях туманный,
И на дыбы поднимет горизонт,
И на вершину хмурого кургана
Орёл с лохматой тучи соскользнёт.
Лихому дню обломит крылья вечер,
И ночь звездою вспыхнет впереди.
Ты выбежишь босая мне навстречу,
И молча руки скрестишь на груди.
И вся – как миг – неверного меня
Прижмёшь к груди, забыв и страх, и робость…
А до получки-то – четыре дня
И вот пятак на утренний автобус.
Геннадий приехал на Тамбовщину с Украины, поэтому-то у него так много деталей малороссийского быта. Якушенко страстно любил поэзию. Самым большим авторитетом для него был Тютчев, до которого я к тому времени не прикасался. А жаль! Тютчев мне казался холодным и рассудочным сверх меры. Я больше был увлечён Есениным и Павлом Васильевым. Я ими бредил. Меня привлекала чистая вода, а Геннадия – бриллиант.
Якушенко был постарше меня всего на один год, и когда я вернулся в Тамбов из армии, и впервые после службы пришёл в литературную группу при газете «Комсомольское знамя», Геннадий там был уже мэтром.
Помню, когда я прочитал на занятии какое-то своё программное стихотворение, Геннадий тут же со свойственным ему сарказмом заметил, что из этих соплей даже лапши не сваришь. В то время я уже широко публиковался в армейской печати, и такая безаппеляционная реплика поставила меня «на рога».
По-чёрному матерясь, не обращая внимания на сидевших рядом литературных девиц, я полез в драку. Если бы не Женя Харланов, увы, тоже теперь покойный, Якушенко набил бы мне морду. В этом отношении он был куда сноровистее меня. Женя сгладил положение, сказав, что в моих стихах есть чувство, интонация, метафора свежая, наконец…
Но при всём при том Геннадий тогда был прав, стихи те, конечно, были слабыми. Позже, этим же вечером, мы сидели в кафе «Берёзка», что у памятника Зое, пили горельский вермут и взахлёб читали для первого знакомства свои стихи.
Геннадий, обнимая меня, говорил, что поэзия – «пресволочнейшая штуковина», и надо быть беспощадным к себе и другим, чтобы не сорить в чистом доме литературы.
Перечитывая его первую и единственную книжку «Синие ливни», которая если и сохранилась у кого, то только у больших любителей тамбовской литературы, у истоков которой мы тогда стояли, находишь настоящие стихи, делающие честь Геннадию.
Не плач при мне. Не выношу я слёз.
Упрячь, захорони в душе обиду.
Я среди слёз, я среди горя рос.
Я столько слёз в глазах у женщин видел,
Что лишь скользнёт по бледности щеки,
Скользнёт, горя, слеза живая,
И я уже сжимаю кулаки,
Я, стиснув зубы, кулаки сжимаю.
Твоей души обидчики, враги
От злобы пусть развалятся на части, –
Не плачь. А слёзы те побереги,
Побереги, родная, их на счастье.
И ещё:
Январский полдень розов,
Мороз стекло грызёт.
И белые берёзы
Идёт за горизонт.
Под нестерпимым ветром,
По-вдовьи тихо горбясь,
Тая в звенящих ветках
Берёзовое горе.
Вот так, наверно, вдоволь
Пролив горячих слёз,
Учились наши вдовы
Молчанью у берёз.
И ещё:
Когда промёрзлыми ночами
Забьётся болью сердце чаще –
Насторожённое молчанье
Нарушит поезд проходящий.
И что-то сказочное, дивное
Оставит строгий стук колёс,
Над ослепительной равниною
Средь лунной светлости берёз.
Мои заметки – не литературная рецензия на творчество Геннадия Якушенко, это память о Геннадии Якушенко, о человеке и поэте.
Как жаль, что мы не ценили свою молодость! Мы расплёвывали себя, позволяли быту «катить на нас бочку». Таскаясь по общежитиям промышленных окраин, мы впитывали в себя отравленный и гнилой воздух повседневности, и сами растворялись в нём.
Ничто так не разлагает личность, как стадное чувство, сообщество, общага. Оторванные от своих корней, задавленные нуждой, мы, схваченные за горло промышленным молохом, медленно растлевались, теряя в «кузнечном грохоте завода» тонкий слух поэта – Божий дар. И тогда поэзия заменялась громыханием молотка по жести – опусами на «рабочую тематику», которую нам предлагали разрабатывать партийные и литературные начальники. Об этом не хочется сейчас, это тема другого разговора.
Жалко, нет Геннадия, нет его колючих афоризмов, ставящих всё на свои места. От плохих стихов Якушенко всегда впадал в ярость, скривившись, грыз заусенцы – была у него такая привычка – злиться и при этом кусать ногти или заусенцы.
Как ни странно, при разных подходах к поэзии и жизни вообще, меня тянуло к нему, и после очередной ссоры я приходил домой к Геннадию, мы пили мировую и шатались, оглушённые молодостью и вином, по ночным улицам Тамбова.
Было всякое. До поножовщины, правда, дело не доходило, но в драках он не был последним и не прятался за чужую широкую спину, это уж точно, свидетелем чему я был неоднократно. Как певалось когда-то у нас на Тамбовщине: «Чур. Не ползать перед дулом. Не лизать у ног земли!»
Гена, Гена. В каких мирах ты теперь атаманишь, и какой конь теперь кладёт голову на твоё плечо, и за чью гриву ты теперь цепляешься? Я, запрокинув голову, смотрю в небо и вижу белого коня, белую гриву, расчёсанную ветром, и рядом с конём, в распахнутой белой рубахе, ощерившегося в радостной улыбке тебя, и сквозь тебя, коня и рубаху просвечивает чистая осенняя синева.
Аркадий Макаров
