Дом Ипатьева: последнее пристанище Романовых

Зима 1971 года. Снег, морозно, изо рта пар. Нос закрываю варежкой. Я – худенькая, легкая. На мне – вечернее пальто с серым каракулевым воротником, на голове – шапочка-боярка из того же меха. Холодно, но форс держу, молодость. В Екатеринбурге (тогда Свердловске) в декабре холод несусветный, стеклянная морозная дымка в воздухе, как в ледяном царстве.

Вся я – в пронизывающем ветре – он в меня влетел и замер внутри. Слева от университета – переулок, не помню название – идет вверх, в горку. Там стоит Ипатьевский особняк. Теперь я знаю, что он находился на Вознесенском проспекте, где семья русского царя провела свои последние 78 дней. Когда я увидела этот дом первый раз, то не удивилась, не пришла в ужас – я просто ничего еще толком не знала, хотя училась на историческом факультете. Но такое было время в моей стране, среда, мое окружение и идеология. Потом шестое чувство мне все подсказало. Сначала полудетское любопытство и страх приводили меня к страшному месту, позже – осознанный интерес пробуждающегося историка и смутное чувство растерянности и вины, и стыда. Но в молодом и бурлящем возрасте редко кто с кропотливостью архивариуса присматривается и прислушивается к тому, что его окружает и рядом с чем или кем он живет. Это сейчас написаны сотни книг, монографий, статей на тему ипатьевского пребывания царской семьи в Екатеринбурге до 17 июля 1918 года, разобраны по минутам последние дни и часы страстотерпцев. С моего первого «узнавания» прошло почти 50 лет.

30 апреля 1918 года поезд с царской семьей, окружением и прислугой прибыл в Екатеринбург, в то время один из самых антимонархических центров Сибири и Урала. Для проживания семьи подготовили дом инженера Н.Н. Ипатьева, который срочно обнесли высоким деревянным забором. В 1971 году он тоже был окружен серым, из грубых досок, забором. Дом, как мне тогда показалось, стоял несколько на отшибе, бледно-розового или кремового цвета с коричневой крышей. Владельцу особняка от Уралсовета пришло извещение, что его собственность реквизируется.

Ко времени 1918 года строению было уже 50 лет. По молодости лет и по незнанию я не запомнила архитектуру дома, но он был разноэтажный: большие полуподвальные помещения, первый этаж и с одной из сторон – два этажа. Помню хорошо почему-то одну дверь, ведущую вниз, со ступеньками, скорее всего, во дворе – коричневого цвета. Окна, близко расположенные к земле – очевидно, из подсобных помещений, а вокруг снег, почти никем не притоптанный, белый, мертвый. Позже я узнала, что между этажами была лестница, которая насчитывала 23 ступени – столько лет царствовал Николай. Странно, но я не помню никаких строений, по крайней мере, больших, вокруг; но, очевидно, жилые дома стояли, так как перед глазами до сих пор – дым стрелкой из труб – топились печи. С того времени осталось чувство жуткого неуютства. Осенью (или весной?) по случаю отважного возраста я попала в Коптяковский лес, где была заброшенная шахта Четырехбратского рудника. Вокруг много берез, время предсумеречное, дорога плохая. На моей голове – цветной платочек, и кто-то сказал, что я похожа на березку. Ощущение почти неумолимой бездны и безысходности охватило меня, я попросила поскорее уехать отсюда, и мне по сей день кажется, что чьи-то глаза смотрят на меня укоризненно за то, что я приехала на место страшной трагедии пусть с профессиональным, но – любопытством, а нужно – с покаянием. Прошли десятилетия, а те березки с белыми стволами до сих пор машут мне своими уже погибшими руками… И Дома Ипатьева уже нет.

С этим горьким местом у меня сохранилась еще одна ниточка воспоминаний. Моя одноклассница Роза Галиакбарова училась на философском факультете и жила «на квартире», как тогда говорили, у весьма пожилой женщины по имени Александра Георгиевна Брокке, в самом центре Свердловска, в трех шагах ходьбы от площади 1905 года.

Вот она нас и познакомила. Возможно, предполагая мой интерес к истории вообще и к разным ситуациям в истории, в частности. Сколько было лет Александре Георгиевне, судить и гадать не берусь и теперь, по прошествии более чем 45 лет тому. Тогда она мне показалась яркой тенью из прошлого: маленького роста, сухонькая, подвижная, коротко стриженная – волосы не совсем седые, с пронзительным взглядом темных небольших, совсем нестарых глаз.

Знала я ее совсем немного, но никогда не видела в домашнем платье или в халате. На ней всегда было надето очень корректное темное платье с белым кружевным воротничком. Немка, урожденная Брокке, она так и осталась на фамилии отца, который был управляющим и ведущим инженером на одном из многочисленных заводов дореволюционного среднего Урала. К сожалению, беседовать с ней мне довелось мало. Она прекрасно говорила по-французски, читала нам с Розой стихи, довольно тщательно уходя от тем, которые меня бы заинтересовали более всего: что за род Брокке? Откуда начало? Остзейские ли они немцы? Как сложилась жизнь семьи после 1918 года? Хотя шел 1971 год, и ее понять было можно. Я в то время начала работать над своим будущим дипломом, связанным с большевистским подпольем на южном Урале в годы гражданской войны, борьбой против Колчака. Обмолвилась об этом случайно. И Александра Георгиевна вдруг рассказала маленькую историю про себя в том, далеком, ушедшем, уплывшем времени, которое уже теперь кажется хроникой, кинолентой без звука, или с грозными боевыми действиями где-нибудь в Галиции, огромными трагическими глазами Веры Холодной и нескончаемым черно-белым списком погибших на фронтах Первой Великой в 1917 году.

Весною 1918 года она заканчивала гимназию, или, быть может, уже ее окончила. А в Екатеринбурге уже в это самое время решался вопрос о дальнейшей судьбе царской семьи. Как известно, вместе с цесаревичем и великими княжнами приехали 27 человек из окружения и прислуги, но в дом особого назначения допустили не всех. Некоторых арестовали и впоследствии расстреляли, некоторым даровали свободу. Например, в живых оставили П. Жильяра, воспитателя цесаревича, которого не допустили в дом особого назначения. То ли произошла путаница в именах, то ли просто несуразица. Но и придворные, и слуги последнего самодержца оказались заложниками гражданской войны. Монархическая Германия, кайзер Вильгельм Второй не пришли на помощь своим родственникам: с одной стороны Брестский мир с Советской Россией, с другой стороны, запутанность политической обстановки в самом русском монархическом лагере.

Начиная с весны 1918 года судьба Романовых полностью зависела от воли большевиков – как кремлевских, так и уральских.

Ничего этого юная, воспитанная в классической гимназии девочка по имени Сашенька Брокке не знала и знать не могла. Все политические сложности, хаос, непорядок она пропускала через призму весны, молодости и ожидания любви.

Молва, как известно, опережает события. И когда по городу распространилось известие о грядущем прибытии царя, то она со своими однокашницами-гимназистками приняла решение обязательно идти на встречу с ним.

На станции Екатеринбург-1 скопилась толпа, которая выкрикивала требования вывести царя на обозрение. Охрана на платформе с трудом сдерживала натиск людей. Тогда были выставлены пулеметы – и народ отпрянул – между бушующей массой и царским поездом был введен товарный состав, и время было выиграно – возможный бунт был предотвращен, и через некоторое время поезд остановился у безопасной станции Екатеринбург-11. Царская семья была передана Уральскому областному совету во главе с председателем исполкома А.Г. Белобородовым, который станет одним из главных организаторов убийства семьи Романовых.

Девочки в страхе и ужасе разбежались по домам, но мысль увидеть царя осталась.

Дом тщательно охранялся, режим содержания узников ужесточился по сравнению с тобольском, были введены ограничения на прогулки, запретили открывать окна даже в теплое время, процветало хамство, хулиганство охранников по отношению к великим княжнам; было и воровство. В Тобольске охрана состояла в основном из солдат, прошедших войну, честных и дисциплинированных, а в Екатеринбурге охрана заставляла желать лучшего. Стало ясно: большевики хотели уничтожить Романовых не только идеологически, но и физически. Особенно это стало очевидно после смерти – убийства брата царя, великого князя Михаила Александровича. Он открыл романовский мартиролог.

Саша Брокке, как все верноподданные, видящая каждый день в гимназии портрет Николая Второго в течение нескольких лет учебы, по-немецки педантичная, воспитанная в духе вечного Ordnung/а и совершенного почитания монарших особ, не смогла осознать сразу катастрофы. Это придет потом, через определенное время и испытания. А пока она каждый почти день путалась найти хоть маленькую возможность разглядеть что-то через забор. Они были не одни: любопытствующих, сочувствующих, злобных, ненавистных, безразличных, испуганных, смиренных, молящихся, пьяных, юродивых, церковных – было немало. Но русский народ и Альпы перешел, и в заборе появились щели.

Удалось увидеть царя, цесаревича Алексея и одну из великих княжон – кого именно, Александра Георгиевна не помнила за давностью лет.

Что она испытала при этом? Страх. Страх и стыд за тех, кто это сделал. Был сорван и сохранен дикий цветочек, выросший под этим забором, но он с течением времени исчез, иссох, рассыпался, соединился с теми призрачными уже вещами, которые когда-то существовали наяву, в первой, ранней части ее жизни и теперь являли собой Память.

Александра Георгиевна, как все пожилые люди, иногда уходила в себя, будто открывала какую-то неведомую нам дверь, и, побродив там, в этом то ли своем, то ли чужом, то ли кем-то написанном прошлым, возвращалась и угощала нас своими маленькими, очень вкусными, какими-то необычайно деликатными пирожками. Я послушно сидела на старом жестком диване, рядом стояла древняя этажерка с салфетками и молчаливыми безделушками, ах, по глупости и барабанной молодости, не удосужилась к ней прийти еще раз и порасспросить хотя бы эти отнюдь не молчащие безделушки…

В жизни иногда какие-то отдельные периоды связываются между собой почти мистическими молекулами. Мой научный руководитель, известный российский и уральский историк Иван Федорович Плотников, который вел мою работу в университете все пять лет, потом, в постперестроечный период очень много времени посвятил изучению гибели царской семьи и написал книгу «Правда истории: гибель царской семьи», в ряду многих других научных исследований, связанных с гражданской войной на Урале, Колчаком и военными действиями белой и красной армий в период 1918-19 годов.

И.Ф.Плотников в своих работах показал, что роль Москвы в подготовке и осуществлении факта убийства Романовых была основополагающей. Решение, по его мнению, приняли в Кремле, а в Екатеринбурге все решалось дублирующе – формально для прикрытия центра, оповещения общественности, что все совершено на месте. О екатеринбургской трагедии за последнее время опубликовано множество серьезных работ, в которых анализируются подробности убийства в особняке Ипатьева. Это исследования Ю.А. Буранова, В.М. Хрусталева, Г.З. Иоффе, И.В. Плотникова, Л.А. Янковой, н.А. Розановой.

Летом 1918 года никто не мог знать, что большевики окажутся победителями в Гражданской войне, и навяжут стране свои собственные ценностные ориентиры. Известие о казни царя его современники восприняли по-разному.

17 июля 1918 года председатель ВЦИКа Я.М. Свердлов получил телеграмму из Екатеринбурга. В ней говорилось, что ввиду приближения к городу неприятеля (Колчака) и раскрытия заговора с целью похищения Николая и его семьи, по постановлению областного совета царь расстрелян, а его близкие эвакуированы в надежное место. Подробности никто не знал, и в Екатеринбурге, по словам Александры Георгиевны, все реагировали и говорили разное: одни не верили, другие плакали, большинство тупо молчало, а среди народа рабочего не было ни жалости, ни сострадания. Считали, что «слава Богу, крышка Николашке».

Она же, моя Сашенька Брокке, очевидно, не сразу осознала этот страшный факт.

Марина Цветаева писала: «… рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми… покупают газету, проглядывают мельком, снова отворачивают глаза – куда? В пустоту».

Гражданская война входила в силу, смерть стала восприниматься народом «буднично», как нечто естественное. Откликнулась только Церковь, которую большевики упорно топтали в борьбе за светлое будущее. В Казанском соборе Москвы перед верующими выступил патриарх Кирилл (Беллавин) и резко осудил убийство царя. Это было проявлением долга и актом гражданского мужества.

Новая мораль утверждалась на крови, добро и зло становились классовыми категориями.

Большевики посеяли ветер, но пожали бурю. В этом ветряном вихре закружилась и жизнь моей Александры Георгиевны, Сашеньки Брокке, и многих сотен тысяч русских людей.

В 1990 году я рассказывала своим ученикам о патриархе Тихоне… Близился 1991 год.

Как странно (а может быть, логично?), что я, работая в университете над изучением документов времени Колчака, прослеживая борьбу южноуральского подполья против «белогвардейщины», бегала все время к Ипатьевскому дому и прикасалась к истории своими руками, не зная еще, конечно, что это уже – мираж, что через некоторое время и он исчезнет, как цветочек в грустном гербарии Саши Брокке.

В середине 80-х годов я, будучи в Праге, посетила Ольшанское кладбище. Там, на чужбине, среди многих эмигрантских могил есть и могила Н.Н. Ипатьева…

Я вспомнила, как в Коптяковском лесу и дальше по Московскому тракту вплоть до болот Поросёнкова лога плакали березы и тянули ко мне свои погибшие руки…